«Люди отбросили страх и осторожность». Как 400 лет назад реагировали на эпидемию

В наше время люди почти не ведут дневников, они пишут в блогах. Общая беда вынуждает нас сообща давать объяснения происходящему, искать утешения и делиться опытом. Летопись пандемии уже пишется и когда-нибудь станет далёким прошлым, как стала им Великая чума в Лондоне. От грозного лондонского поветрия остались письменные свидетельства. Читая их, сложно отделаться от мысли о том, что модель поведения, реакции людей, их рационализация происходящего остались и сегодня прежними, несмотря на достижения науки и нашу осведомленность о них.

Чума — древний и могучий архетип нашего сознания, образ невидимой, неизбирательной и неумолимой напасти. И даже неважно, считаем ли мы угрозу реальной или мнимой. «Образы, созданные воображением, — писал Карл Юнг, — существуют, они могут быть столь же реальными — а в равной степени столь же вредоносными и опасными, — как физические обстоятельства. Я даже думаю, что психические опасности куда страшней эпидемий и землетрясений. Средневековые эпидемии бубонной чумы или черной оспы не смогли унести столько жизней, сколько их унесли, например, различия во взглядах на устройство мира в 1914 году или борьба за политические идеалы в России».

Один из источников наших сведений о лондонской чуме 1665 года — дневник чиновника Адмиралтейства Сэмюэла Пипса.

Доктор медицины Натаниэль Ходжес, остававшийся в городе и в меру сил помогавший страждущим, написал на латинском языке книгу «Loimologia, или Исторический отчет о лондонской чуме 1665 года, с присовокуплением указаний по предохранению от подобной заразы». Даниэль Дефо, которому в год эпидемии было пять лет, спустя десятилетия издал «Дневник чумного года» — книгу, написанную от лица вымышленного героя, но основанную на документах, газетных публикациях, рассказах очевидцев и, возможно, записках своего дяди, лондонского шорника Генри Фо. Беллетристика это или журналистика?

Автор предисловия к «Дневнику», сам великий мистификатор Энтони Бёрджесс приходит к парадоксальному выводу: «Дефо был нашим первым великим романистом потому, что он был нашим первым великим журналистом, ибо он порожден не литературой, а жизнью». С тех пор редкий год «Дневник» не переиздавался. Среди произведений Дефо он уступает в популярности в англоязычном мире лишь «Робинзону Крузо».

— Зимой 1664 года в небе над Англией появилась яркая комета — этот факт отмечают и Дефо, и Пипс, и Ходжес. Пылающая звезда, или комета, появилась за несколько месяцев до чумы, как появилась через два года другая, незадолго до пожара. Обе эти кометы якобы прошли над домами так низко, что, несомненно, это был какой-то знак именно для жителей города; и что комета, предшествовавшая чуме, была бледновато-розового цвета, еле горящая, движение её неторопливое, торжественное и замедленное, в то время как комета, предвещавшая пожар, была яркой, искристой или, как некоторые говорили, пылающей; движение её — быстрое и вихревое; и что, соответственно, одна предвещала тяжелое испытание, неспешное, но суровое, ужасное, пугающее, каким и оказалась чума; другая же предрекала удар внезапный, быстрый и яростный, как пожар.

Так рассказывает о знамении Дефо, не верящий в связь земных событий с небесными. При этом он признается, что прежде и сам был склонен смотреть на подобные явления как на «предвестие Божьей кары» и что, увидев вторую комету, предвещавшую великий пожар сентября 1666 года (он видел и первую), он подумал, что «Господь еще недостаточно покарал город». Доктор Ходжес тоже скептически относится к астрологии:

— Хотя люди мыслящие не придают значения подобным вещам …люди легковерные падали духом и были объяты беспричинным страхом, а потому большее зло проистекало от пророчеств звездочётов, нежели от самих звезд.

Дефо отмечает, что в те дни расплодились всевозможные предсказатели и шарлатаны, наживающиеся на страхах невежественного простого люда. Тревога витала в воздухе. То одному, то другому слышались таинственные голоса, являлись призраки, однако какая именно беда грозит городу, оставалось неясным, пророки оперировали обычным набором: засуха, голод, чума. Но и «порядочные люди», горько добавляет Дефо, были охвачены унынием и способствовали общему смятению — «и всё это вместо того, чтобы наставлять людей молить Небо о милосердии».

Как и коронавирус в наши дни, эпидемия стала следствием глобализации: чуму в Лондон завезли с континента торговые суда. Ее возбудителем, как подтвердили недавние исследования ДНК останков жертв 1665 года, была чумная палочка, переносчиком — блоха. Как и в случае с COVID-19, первое время инфекция распространялась неопознанной. Лишь к весне эпидемия стала свершившимся фактом. 1 июня Сэмюэл Пипс записал в своём дневнике:

— Сегодня с грустью обнаружил в Друри-Лейн два или три дома с красным крестом на дверях и надписью: «Боже, сжалься над нами!», что явилось для меня зрелищем весьма печальным, ибо прежде я ничего подобного, если мне не изменяет память, не видывал.

В тот же вечер он узнал, что жертвой заражения стал его сосед и «добрый приятель» доктор Бернетт.

— Вышел ненадолго пройтись — по чести сказать, чтобы пощеголять в новом своём камзоле, и на обратном пути заметил, что дверь дома несчастного доктора Бернетта заколочена. До меня дошел слух, будто он завоевал расположение соседей, ибо сам обнаружил у себя болезнь и заперся по собственной воле, совершив тем самым прекрасный поступок.

Доктор медицины Александер Бернетт заразился от своего пациента и вскоре умер сам. Медиков погибло тогда много, особенно тех, кто вскрывал зачумлённые трупы, надеясь найти возбудитель болезни.

Распоряжениями властей в городе, рассказывает Дефо, воцарился карантин, и были запрещены публичные зрелища:

— Пьесы и интерлюдии, которые на манер французского двора получали у нас все большее распространение, были запрещены к представлению, игорные дома, танцевальные и музыкальные залы, которых развелось очень много, что способствовало развращению нравов, были закрыты и запрещены; паяцы, шуты, кукольники, плясуны на канатах и прочие устроители подобных развлечений, которые завораживали простолюдинов, принуждены были закрыть свои балаганы, так как туда никто не ходил.

Королевская коллегия врачей издала «Указания по предотвращению и лечению чумы 1665 года, с приобщением перечня дешевых лекарств», но на самом деле «чума не поддавалась никаким лекарствам, и сами врачи угодили к ней в лапы, прямо вместе с предохранительными пилюлями во рту». Дефо пишет о гипотезах медиков:

— Другие, как я слышал, высказывали мнение, что заразу можно распознать, если подышать на зеркало: на нём дыхание сгущается, и можно увидеть в микроскоп странных, чудовищных, жутких существ, вроде драконов, змей и дьяволов, ужасных на вид. Но я сильно сомневаюсь в правдивости этого утверждения, да и не было у нас в то время микроскопов, чтобы поставить опыт.

Голландец Антон Левенгук увидит в свой микроскоп «анималькулей» («зверушек») только через 10 лет, и пройдет ещё немалый срок, прежде чем их начнут связывать с инфекционными заболеваниями. А тогда даже здравомыслящий Натаниэл Ходжес, сомневаясь в эффективности такого средства, как толченый рог единорога, несколько унций которого он раздобыл у знакомого купца и проверил, рекомендовал истертую в порошок сушеную жабу. Дефо, наслушавшись различных гипотез и анализируя собственные наблюдения, приходит к выводу:

— Болезнь распространялась при помощи инфекции, то есть при посредстве определенных токов воздуха или испарений, которые врачи называют «миазмами»; они распространяются через дыхание, или пот, или через нарывы больных, или еще каким-то способом, неизвестным даже врачам, при котором миазмы воздействуют на каждого, подошедшего к больному на определенное расстояние, немедленно проникают в жизненные органы здоровых людей, выделяют в крови определенный фермент и приводят людей в крайне возбужденное состояние; и так только что заразившиеся передают тем же путем заразу другим.

Считалось, что от тлетворного дыхания больных можно спастись, если постоянно держать во рту благовония. В результате, пишет Дефо, «в церкви человек себя чувствовал так, будто его посадили во флакон с нюхательной солью: из одного места несет всякого рода духами, из другого ароматическими веществами, бальзамами, лекарствами и травами, из третьего солями и кислотами, так как каждый чем-нибудь да вооружился в заботе о самосохранении». Сам герой Дефо принимает в качестве профилактического средства венецианский сироп — смесь 60 или 70 компонентов на меду, применявшуюся главным образом от укусов ядовитых животных.

С ростом числа заражений и смертей городские власти принимают меры по изоляции заболевших. Обязанность следить за соблюдением этих мер и выявлять новые случаи возлагалась на церковные приходы. Они же вели статистику заражения и смертности. К запертому дому приставляли сторожа, никого не впускавшего и не выпускавшего. Едой изолированные семьи снабжались за счет пожертвований, недостатка в коих не ощущалось. «Простой народ не испытывал нужды, — пишет доктор Ходжес. — Их потребность во всём необходимом обеспечивалась обилием пожертвований богатых, так что неимущие при всей своей нищете получали щедрую поддержку». Санитарные предосторожности, полезные или бесполезные, были приняты и в розничной торговле:

— Когда покупалась часть разрубленной туши, мясо получали не из рук продавца, а покупатель сам снимал его с крючка. В свою очередь, и мясник не прикасался к деньгам: их опускал покупатель в миску с уксусом, специально для этого приготовленную. Покупатели всегда имели при себе мелкую монету, чтобы в любой момент быть готовыми расплатиться без сдачи. В руках они постоянно держали флаконы со всякого рода ароматическими веществами.

Герой Дефо считает изоляцию зараженных семейств бессмысленной: ведь зараженные, но еще не знающие об этом, передвигаются по городу свободно. Вероятно, Дефо вычитал это мнение у доктора Ходжеса. Общий настрой был, конечно, гнетущим. К заразе добавились слухи о недобросовестных сиделках, которые будто бы специально морили своих пациентов и при этом, как пишет Дефо, «совершали массу мелких краж в домах, где работали; нескольких за это даже публично наказали плетьми, хотя, возможно, их следовало бы, скорее, повесить для острастки других». Доктор Ходжес тоже пересказывает эти слухи:

— Эти несчастные в алчном нетерпении ограбить мертвецов нередко душили своих подопечных, сваливая удушье на болезнь горла; другие потихоньку подбрасывали чумную заразу от болячек больных здоровым членам семейства, и ничто не могло воспрепятствовать этим отпетым злодейкам удовлетворять свою алчность любыми доступными им средствами; одна из таких, когда она покинула дом, где все умерли, нагруженная краденым добром, упала, мертвая, вместе с ношей прямо на улице. Добычей воров стали оставшиеся без присмотра лавки и склады.

Герой Дефо решил наведаться в дом своего брата-шляпника и, ещё только подходя к нему, увидел, как какие-то женщины расхищают товар со склада, причем они «примеряли шляпки так спокойно и беззаботно, будто они находились в магазине и покупали их за деньги».

«Не спорю, мы поступили дурно, — оправдывалась одна из них, — но нам сказали, что это бесхозные товары». Но были и примеры искреннего сострадания. Пипс рассказывает, как жители Гринвича возмутились, узнав, что один из них взял себе младенца из лондонского дома, зараженного чумой. Оказалось, отец с матерью схоронили всех своих других детей, кроме этого.

— Теперь они с женой были оба заперты в доме и, не имея никакой надежды спастись самим, мечтали лишь о спасении этого единственного младенца; им удалось передать его, совершенно голеньким, в руки друга, а тот одел его во все новое и привез в Гринвич; когда все узнали эту историю, было решено разрешить оставить ребенка в городе.

Питейные заведения оставались открытыми. Дефо рассказывает, что в таверне «Сорока» на улице Хаундсдич в Сити «повадилась собираться одна омерзительная компания; эти люди, невзирая на весь ужас того времени, сходились в таверне ежевечерне, вели себя все с той же буйной и шумной невоздержанностью, к которой привыкли в прежние дни, богохульствовали и насмехались над чужим горем. Они продолжали веселиться, пока чума не прибрала их одного за другим. Герой Дефо считает это справедливой карой, но позднее Джон Вильсон в драматической поэме «Город чумы» и Пушкин в своем переводе Вильсона переосмыслили сцену пира в зачумленном городе как вызов судьбе и торжество духа.

В начале сентября бедствие достигло своего пика, и «добрые христиане, — пишет Дефо, — решили, что Господь вознамерился полностью истребить народ в этом грешном городе». «В августе и сентябре, — свидетельствует доктор Ходжес, — болезнь изменила свою медлительную вялую поступь и, овладев почти всем городом, учинила жесточайшее побоище, так что за неделю умирало по три, четыре, а то и пять тысяч человек; а один раз даже восемь тысяч». Лондон обезлюдел. «Боже, как пустынны и унылы улицы!.. — записывает Пипс в октябре, перебравшийся в предместье, но посещавший Лондон по делам службы. — Говорят, в Вестминстере не осталось ни одного врача и всего один аптекарь: умерли все. Есть, однако, надежда, что на этой неделе болезнь пойдет на убыль. Дай-то Бог!».

Когда лондонцы, по выражению Дефо, «впали в полное отчаяние и безнадежность», они вдруг перестали беречься:

— Люди отбросили страх и осторожность, они более не сторонились встречных, не сидели взаперти, а ходили куда хотели и вновь начали общаться друг с другом. «Я не расспрашиваю вас, как вы себя чувствуете, — частенько говорили они при встрече, — как не рассказываю и о собственном здоровье; совершенно очевидно, что оба мы погибнем; так что теперь уже не имеет значения, кто болен сейчас, а кто здоров». И вот они, отчаявшись, начали ходить в любые места, в любую компанию.

Общая угроза, рассуждает Дефо, имела и благоприятное последствие: «близость смерти быстро примиряет добропорядочных людей друг с другом», заставляет забыть обиды и раздоры. «Смерть, бесспорно, всех нас примирит; по ту сторону могилы все мы вновь станем братьями… Почему же не можем мы идти рука об руку к тому пристанищу, где все мы соединимся без колебаний в вечной гармонии и любви?» — вопрошает Дефо и не находит ответа.

В октябре свирепый мор и впрямь начал ослабевать. При первых же признаках улучшения ситуации люди сделали то, что они сделали и теперь:

— Как только распространилось мнение, что болезнь стала не столь прилипчивой, а в случае заражения — не столь фатальной, и когда действительно столько больных ежедневно от нее выздоравливали, — люди преисполнились совершенно неоправданной храбрости и вовсе перестали заботиться о себе и избегать заразы.

Это наблюдение подтверждает и доктор Ходжес:

— Дома, где раньше царила смерть, теперь вновь заполнились людьми; лавки, закрытые в течение почти всего года, теперь открывались вновь; люди радостно шли по своим нуждам — за покупками или на работу, и даже, как это ни невероятно, те самые горожане, которые раньше опасались даже друзей и родственников, бесстрашно переступали пороги домов и комнат, где еще недавно больные испускали последний дух.

Следствием этой беспечности стало замедление спада. «Несколько раз после ослабления чумы все же начиналась паника, — пишет Дефо. — Организовывалась ли она умышленно, как считали некоторые, с целью напугать население и посеять хаос, не могу точно сказать».

Город оживал долго и трудно. 5 января 1666 года Сэмюэл Пипс записал в свой дневник:

— Я с лордом Брукнером и миссис Уильямс в Ковент-Гардене. Боже, какой фурор произвела въезжающая в город карета! Привратники низко кланяются, со всех сторон сбегаются нищие. Какое счастье видеть, что на улицах вновь полно народу, что начинают открываться лавки, хотя во многих местах, в семи или восьми, все еще заколочено, и все же город ожил по сравнению с тем, каким он был — я имею в виду Сити, ибо Ковент-Гарден и Вестминстер еще пустуют, нет ни придворных, ни джентри.

Остался ли Лондон прежним? Изменились ли горожане внутренне? На этот вопрос, так интересовавший Воланда, Дефо дает двоякий ответ.

— Поведение людей было таким же, как раньше, и никакой разницы, по сути, не было видно. Некоторые утверждали, что стало даже хуже; что именно с этих пор люди нравственно деградировали; что они, ожесточенные пережитой опасностью, подобно морякам, пережившим шторм, стали более озлобленными и упрямыми, более наглыми и закоснелыми в своих пороках и беспутствах, чем раньше; но я бы не стал этого утверждать.